Внутренний монолог

В этом году отмечается 120-летие со дня рождения Михаила Шолохова. Обойтись тут простой констатацией факта, по-моему, никак нельзя.
Говорю так не потому, что отношу себя к знатокам творчества Михаила Александровича. О каком знатоке может идти речь, если из прочитанного в моём активе только «Тихий Дон» и «Донские рассказы», да и то не все. Но вот заявить о себе, как о поклоннике «Тихого Дона» (романа, не экранизаций!) я вполне могу. Эту книгу я, как бы выразиться, уважаю.
Говорить о её литературных достоинствах не буду - всё уже сказано до меня, причём людьми гораздо более компетентными и владеющими данными, которых хватит на целый склад диссертаций. Скажу лишь о своих отношениях с книгой.
Собственно, тут тоже можно сказать не так уж много. Но, думаю, хватит и этого, чтобы все оценили оказанный на меня романом эффект. Так вот, купив «Тихий Дон» и начав его читать, я понял, какую ошибку совершил, выбрав издание в мягкой обложке.
«Ну уж нет! – сказал я себе. – Это роман должен быть не таким! Этот роман должен быть большим, в твёрдом, богато иллюстрированном переплёте и на дорогой бумаге, с красивыми картинками! Или, как вариант: заслуженным, долго простоявшим на полке и зачитанным до дыр, с пожелтевшими страницами, примерно такой, какой стоял на полке у бабушки. А в таком непотребном виде пусть похождения какой-нибудь частной «детективки» Терезы Скорпионовой издают!».
Подумав так, я отложил «мягкообложечный» суррогат в сторону и опять пошёл в книжный магазин, где приобрёл увесистый фолиант со всеми вышеперечисленными достоинствами, каковой водрузил на приличествующее ему место на полке, откуда регулярно достаю, чтобы с истинным наслаждением перечитать, пусть он и весит, как силикатный кирпич.
Одержимость эту разделяют не все. «Чего ты в этот совковый треш вцепился? – вопрошают зумеры уровня Терезы Скорпионовой. – Чего они там написать могли? Как Ленин на броневике Зимний дворец брал?». 
«Сами вы совки, причём в прямом смысле! – парировал я в таких случаях. – И какого мусора в вас только не намели, импотенты вы интеллектуальные! Да вы знаете вообще, что роману нобелевку по литературе дали, гаджеты вы неперепрошитые, а деньги от премии автор отдал на строительство сельских школ. Или там тоже совки постарались, миллениалы вы плоскоэкранные?! Проваливайте, аниматроники!».
Можно, конечно, и всерьёз. Например, процитировать какой-нибудь из тех абзацев, что написаны так «вкусно», что хочется перечитать дважды. Вроде этого: «Редкие в пепельном рассветном небе зыбились звезды. Из-под туч тянул ветер. Над Доном на дыбах ходил туман и, пластаясь по откосу меловой горы, сползал в яры серой безголовой гадюкой. Левобережное Обдонье, пески, ендовы, камышистая непролазь, лес в росе — полыхали исступлённым холодным заревом. За чертой, не всходя, томилось солнце». Или вот: «Всходит остролистая зелёная пшеница, растёт; через полтора месяца грач хоронится в ней с головой, и не видно; сосёт из земли соки, выколосится; потом зацветёт, золотая пыль кроет колос; набухнет зерно пахучим и сладким молоком. Выйдет хозяин в степь — глядит, не нарадуется. Откуда ни возьмись, забрёл в хлеба табун скота: ископытили, в пахоть затолочили грузные колосья. Там, где валялись, — круговины примятого хлеба… дико и горько глядеть. Так и с Аксиньей: на вызревшее в золотом цветенье чувство наступил Гришка тяжёлым сыромятным чириком. Испепелил, испоганил — и всё».
Сколько здесь непривычных слов, но какую, тем не менее, мощную картину они дают, собранные в одном абзаце? Или вот: «По Дону наискось — волнистый, никем не езженный лунный шлях. Над Доном — туман, а вверху звёздное просо. Конь позади сторожко переставляет ноги. К воде спуск дурной. На той стороне утиный кряк, возле берега в тине взвернул и бухнул по воде омахом охотящийся на мелочь сом».
Кто-то, конечно, скажет – деревенщина! Но пусть самый упёртый урбанист рискнёт заявить, что именно на этом абзаце он не ощутил себя на месте героев этой сцены – и я ему не поверю. И что интересно: ни один из таких абзацев не кажется затянутым и лишним! Напротив – читаешь, боясь пропустить какое-либо из «вкусных» слов.
Одно время я даже думал, что перечитываю роман исключительно из-за подобных мест. Хотя это, конечно, не так. Есть там, чем зачитаться и без этого. Одни боевые сцены чего стоят!
Теперь об экранизациях. Не помню точно, сколько их. Но три есть точно: старая советская, относительно новая голливудская и более-менее свежая российская. Так вот: мне не нравится ни одна (при всём уважении к советскому кинематографу).
Думаю, что дело тут в том, что волей-неволей, но главного героя (и не только его) авторы экранизаций пытались идеализировать. По мне же, никакой симпатии там быть не может, потому что в романе он (и никто) никакой не положительный. В романе он такой, каким, скорее всего, был бы и в жизни. А в жизни, как известно, всё относительно. Да и нравы народные там описаны так, что симпатизировать кому-либо слабо получается. Большинство непривлекательных подробностей просто не вошло в экранизации. Описывать их не буду: кто хочет, может почитать сам – всё начинается в первом же абзаце. Вон - главу со свадьбой почитайте! Чего там симпатичного, спрашивается? Но именно это и «делает» историю.
Обычно я заканчиваю цитатами из «виновника торжества». Сегодня рискну ограничиться описанием «боёвки», которую считаю одним из самых мощных эпизодов романа, за то, что она бесподобно, хотя и непривычно - без героики и удальства – описывает первую настоящую смертельную схватку и ощущения человека, впервые попавшего на войну: «Озверев от страха, казаки и немцы кололи и рубили по чем попало: по спинам, по рукам, по лошадям и оружию… Обеспамятевшие от смертного ужаса лошади налетали и бестолково сшибались. Овладев собой, Иванков несколько раз пытался поразить наседавшего на него длиннолицего белёсого драгуна в голову, но шашка падала на стальные боковые пластинки каски, соскальзывала. Усть-хоперец Тарасов успел снять с убитого часы с серебряной решёткой и тут же продал их взводному уряднику. В бумажнике нашли немного денег, письмо, локон белокурых волос в конверте и фотографию девушки с надменным улыбающимся ртом. Из этого после сделали подвиг. Крючков, любимец командира сотни, по его реляции получил Георгия. Товарищи его остались в тени. Героя отослали в штаб дивизии, где он слонялся до конца войны, получив остальные три креста за то, что из Петрограда и Москвы на него приезжали смотреть влиятельные дамы и господа офицеры. Дамы ахали, дамы угощали донского казака дорогими папиросами и сладостями, а он вначале порол их тысячным матом, а после под благотворным влиянием штабных подхалимов в офицерских погонах сделал из этого доходную профессию: рассказывал о «подвиге», сгущая краски до черноты, врал без зазрения совести, и дамы восторгались, с восхищением смотрели на рябоватое разбойницкое лицо казака-героя. Всем было хорошо и приятно».